Эпос и танатос: почему мы не перестанем читать Венедикта Ерофеева
К 35-летию со дня смерти писателя – обозреватель «Абзаца» Филипп Фиссен.
Писатель-самородок, чей путь в несколько сумасбродном и неприбранном виде повторяет судьбу Ломоносова, – тихий голос русского интеллигента эпохи застоя.
Венедикт Ерофеев и его «Одиссея» – поэма в прозе «Москва – Петушки» – вошли в большую русскую литературу, скромно встав в сенях, стесняясь поношенной обуви, комкая в нервных ладонях потрепанную рукопись. И заняли место в сияющем золотом зале. Отчего? Почему? Загадка.
Ерофеев соткал свою поэму буквально из несуразностей. Сгреб то, что другой писатель пинает брезгливо ногой, расчищая путь к славе. И создал произведение, одновременно болезненное и наполненное большим чувством любви, стыда, смирения и высоты духа русской смеховой культуры, берущей начало в скоморошестве и не имеющей конца.
Человек, лирический герой «автобиографической поэмы», – это и сам Ерофеев, и его двойник, более удачливое и решительное отражение. В античном театре такой персонаж назывался Сосий. Он являлся публике за плечом героя, давал ему советы, иногда потешался над ним. Собственно, это было второе «я» героя – тот, кем он мог бы быть, но не стал.
Русский характер, описываемый великими литераторами, сложен. Его амплитуда добра и зла – безгранична. Восхищение вызывают его метания от почти абсолютной святости в устремлениях до той бездны падения и злодейства, на которую он способен в отчаянии. И в качестве высшей и лучшей доли героя авторы выбирали раскаяние.
Русский герой при этом цельный, не расщепленный, не шизофренический, как персонажи у западных авторов. В нем умещается все, но это единая монолитная личность.
Герой поэмы – Венечка – совершает путешествие к цели, которую осязает вполне реально. Но совершает по итогу большее – полный круг.
Поэма была издана в Отечестве – попала в руки к читателю, к которому была обращена, – за год до смерти Ерофеева. Он не пожинал славу. Не насладился успехом. И в этом тоже есть героика. Так распорядилась судьба. А когда в античном театре вступает хор судьбы, смолкают все: боги, герои, публика. Рок. Его поступь тяжела. С ним не вступают в единоборство, покоряются. Но герой на то и герой, чтобы противостоять року.
Венечка – Улисс. Он движется по воле волн к Кремлю – сердцу Родины и своему, но оказывается в своих приключениях все дальше от своей цели. Зачем он идет туда, и сам не знает. Ему говорили, что там то, что ему необходимо увидеть и познать. В этом его путешествие схоже с Крестовым походом и наполнено высшим смыслом, скрытым за тонкой иронией самобичевания.
Венечка – Эдип. Его встреча со Сфинксом «с древнею загадкой», которую острый ум Ерофеева обратил в математическую утопию, соотносит его с героем трагедии, бросившим вызов року – предсказанию – и в итоге исполнившим его.
Множество аллюзий, литературных, библейских, газетных, составленных в цепь рассуждений, часто или всегда кажущихся абсурдными, как и у Джойса, обогащают повествование, делают его эпическим.
Да, это эпос. Странный и непристойный по содержанию, восторженный и поэтический по форме. Поэма, содержащая в себе некрасовский «солнцем палимый» непокрытый затылок мужицкой неприкаянности, идефикс Раскольникова, пугачевскую удаль, восхищенное ликование новгородцев, встречающих Садко с его трофеем. В ней – все. Изысканность и недосказанность, убожество и никчемность «замыслов с размахом».
Ерофеев описал не быт, но бытие. Не в аллегориях, но в символах. Не расплывчатый закон существования, но самую суть движения к мечте. И то, что выбрал он для своего Откровения в качестве побуждающего к действию фактора порок, делает его лирического героя неприкосновенным. Не отверженным, не презренным, а просветленным и хрустально хрупким.
Мы читаем и будем читать бессмертную поэму Ерофеева. Не в укор и не в знак протеста великой русской литературе и великой судьбе Отечества, породившей и создавшей настоящих героев – тех, кто воспет по праву за свою доблесть и достоинство. Не в качестве фиги в кармане, как восприняли книгу, впервые изданную в 1973-м в Израиле, в пику нашему тогдашнему советскому культурному принципу.
Но как тихую мудрость гениального наблюдателя, сопутствующего героям Лескова, Достоевского, Пушкина, Толстого, – вечного искателя счастья, воли, покоя и недостижимого идеала. Чтобы нам было легче понять и простить ближнего – уснувшего в электричке простака, нарезающего бесконечные круги перерождений. Полюбить его, как велел нам Завет.
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.
