И медленно выпил: зачем Венедикт Ерофеев современному читателю

Венедикт Ерофеев – мастер слова во всех своих немногочисленных текстах, но славу ему принесла поэма в прозе «Москва – Петушки».

Почему поэма? Теоретически можно было бы найти что-то общее с другой прозаической поэмой, гоголевскими «Мёртвыми душами», – например сюжетную схему путешествия, – но это было бы натяжкой.

Конечно, язык Ерофеева поэтичен даже в обсценных местах, а может быть, в них-то прежде всего, но мне кажется более правдоподобным другое объяснение: в «Москве – Петушках», как в типичном стихотворении, действует лирический герой – Веничка, который находится в неоднозначных отношениях с личностью автора.

С одной стороны, эти личности сливаются, и мы привычно зовём автора Веничкой вовсе без какой-либо фамильярности. Эдуард Лимонов пытался повторить тот же фокус с «Это я – Эдичка», но весь эффект свёлся к бесконечному обсуждению: вступал ли в интимные отношения с негром сам автор или его лирический герой? Впрочем, Лимонов Эдичку перерос, а Ерофеев не успел выйти из образа Венички.

Лирический герой Ерофеева, в отличие от Эдички, не делает ничего такого, от чего автора пришлось бы отмазывать. «Москва – Петушки» – это книга о человеке, в центре жизни которого находится алкоголь, а алкоголизм в то время хоть и бичевался журналом «Крокодил», но постыдным грехом не считался.

Именно поэтому автора, с другой стороны, всё же следует отличать от его героя. Ерофеев, конечно, пил, но главным алкоголиком страны явно не был. Вряд ли он выделялся этим на фоне не только простого народа, среди которого прошла почти вся его трудовая биография, но и столичной интеллигенции. «А кто не пьёт? Назови!» – резонно требует персонаж фильма «Покровские ворота». Поэма Ерофеева, оконченная в 1970 году, ждала своей публикации в СССР почти двадцать лет, но вовсе не из-за алкогольно-похмельной тематики. Отчасти из-за мата, но в основном, как мне кажется, просто из-за того, что автор не был вхож в круги официальной литературы.

Вместе с тем сама по себе романтизация пьянства не была табуирована в СССР. Ещё до написания «Москвы – Петушков» Леонид Гайдай выпустил фильмы «Кавказская пленница» и «Бриллиантовая рука», в которых мощно прозвучала эта тема. Ну а вышедшая в 1976 году рязановская «Ирония судьбы» – алкотрип в чистом виде.

Веничка едет на электричке с Курского вокзала в Петушки (и не доезжает), а Женя Лукашин летит из Москвы в Ленинград. Вот и все отличия? Не совсем.

Если упомянутые фильмы стали культовыми для всего народа, то вокруг «Москвы – Петушков» возник культ скорее интеллигентский. И этот культ был многослоен. На первом плане – запоминающиеся гэги, мемы или притчи, которые до сих пор в ходу. «И немедленно выпил», коктейли «Сучий потрох», «Дух Женевы» и «Слеза комсомолки», Вера Дулова и Ольга Эрдели, Моше Даян и Абба Эбан.

Читатель посложнее наслаждался парадоксальным сочетанием предельного лиризма, доходящего до пафоса, и грубой прозы жизни; во времена Ерофеева постмодернизм ещё был в новинку.

Наконец, любители культурологических штудий с удовольствием находили в тексте пасхалки из мировой культуры – от Евангелия до Достоевского – и проводили параллели, например, с наркотическо-философскими откровениями модного Кастанеды.

Можно даже, опираясь на суфийские опыты Омара Хайяма, утверждать, что алкоголь в тексте – лишь аллегория и на самом деле Веничка ничего не пьёт, просто описывает в терминах водки и хереса свои мистические видения.

Впрочем, переосмысление такого рода – судьба всех культовых текстов. Попробуем посмотреть на вещи проще.

Недавно, проезжая мимо съезда на Петушки по новой трассе М12 – а это всего час езды от МКАД, – я подумал, что сегодня Ерофеев написал бы уже совершенно иную поэму. Надо признать, что ключ к «Москве – Петушкам» во многом утерян. Боюсь, современный молодой человек вообще не поймёт, о чём это и в чём проблемы героя.

Поэма осталась памятником тем временам, когда спиртное в самом деле было предметом всенародного культа. Когда бутылка водки была валютой, которой оплачивались мелкие ремонтные работы. Когда вопрос «где достать» стоял остро, а продавщица за винным прилавком была самостоятельной ветвью власти. Когда, несмотря на эти сложности, люди при первой возможности стремились выпить, уединялись в подворотнях по трое, подчас со случайными людьми, и распивали вожделенную «поллитру», закусывая плавленым сырком «Дружба». Когда доступ к халявному спирту делал посредственного стихотворца авторитетом в литературной богеме.

Сегодня, когда в стране легально действуют магазины самогонных аппаратов – в это советский человек поверил бы ещё меньше, чем в вооружённый конфликт между Россией и Украиной, – сам предмет, о котором писал Ерофеев, предельно демистифицировался. Алкогольная культура ушла, осталось культурпитейство: пьют нынче медленно, со вкусом.

Аналогия с наркотиками тоже не даёт ключа к Ерофееву. Вокруг наркотиков сложилась совсем особая, куда более жёсткая и криминальная культура, которая, кстати, культовой прозы не родила – не считать же таковой творчество Баяна Ширянова.

В 1991 году, проходя собеседование в Литинституте, я назвал Ерофеева, к тому времени уже покойного, любимым современным прозаиком. Сегодня я был бы осторожнее. Сегодня это чтение, которое требует обширных исторических комментариев или же просто любопытства и желания понять эпоху, которая современникам казалась столь естественной, а теперешним людям может показаться причудливой.

И всё же без Венедикта Ерофеева, этого одинокого и несчастливого таланта, наша книжная полка была бы неполна.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.