Сквозь бытовую мглу: почему Юрий Трифонов оказался радикальнее Солженицына

Юрий Трифонов был тихим писателем. В скандалах не участвовал, воззваний не подписывал, а с другой стороны, и почестей особых от государства не получал.

Но он оставил след на карте Москвы: «Дом на набережной». Я-то помню, что в 70-е эту серую громаду у Каменного моста никто так не называл. Все говорили: «Дом правительства». Но Трифонов написал повесть об этом доме, ее прочитали – и новое название приклеилось, приросло.

Трифонов – писатель московский, городской, интеллигентский и глубоко советский. К нему, впрочем, по-своему приложимо довлатовское «советский, антисоветский, какая разница». Он происходил из семьи революционеров, из целого куста революционеров – а значит, и репрессированных.

Ему действительно довелось пожить в Доме правительства, но в 1938 году отца расстреляли, мать вернулась из лагеря через несколько дней после Победы, мальчика растила бабушка.

Во время войны он работал на заводе, потом окончил Литинститут, в 25 получил Сталинскую премию за повесть «Студенты», быстро понял, что ему следует писать совершенно иначе, ушел в спортивную журналистику, затем написал цикл «революционных» повестей и цикл «московских» повестей, стал тем Трифоновым, которого мы знаем, и умер в 55. В этой скороговорке вся его жизнь.

У меня к Трифонову особое, личное отношение. Годами рождения и смерти он похож на моего отца, у них есть общее в происхождении и в судьбе, вплоть до того, что оба безуспешно пытались стать военными. У Трифонова я пытаюсь вычитать то, что мне не успел рассказать мой отец о времени, которое я не застал или же застал в несознательном возрасте.

Конфликт между фамильным наследием революции и его исторической судьбой многое определил для Трифонова. Ярче всего это проявилось в романе «Старик». Он построен на контрасте между воспоминаниями главного героя о юности, пришедшейся на гражданскую войну, и окружающей его реальностью начала 70-х.

Там, в юности, осталась настоящая жизнь, там были сильные страсти, большие поступки. Эта жизнь описывается стремительным, захлебывающимся слогом, местами просто потоком сознания.

А в настоящем – сонное мещанское болото, где не только старик никому не нужен, но и его родные, соседи не очень-то нужны друг другу. Они, как и другие трифоновские персонажи-современники, вяло тянут служебную лямку, пытаются делать карьеру, изменяют, врут, предают. Или вот делят освободившийся дачный домик.

Тут вроде бы есть перекличка с Булгаковым, тем более что его «час небывало жаркого заката» в «Старике» превращается в пылающее лето 1972 года, которое многие очевидцы восприняли как знамение грядущих бедствий. Но булгаковские москвичи, которых испортил квартирный вопрос, – это во многом те же энтузиасты 30-х, сворачивавшие горы, а позже отстоявшие страну в жестокой войне. А у трифоновских персонажей, кроме этой серой и мелкой рутины, ничего не было.

В «Старике» Трифонов оказался радикальнее Солженицына, поскольку он не прошлое обличал, а подводил безрадостный итог настоящему. Но Солженицына выслали из страны, а Трифонова по-прежнему воспринимали как советского и, пожалуй, слишком советского писателя. Он ведь не писал писем вождям Союза. Он просто негромко произнес: «У этого общества нет будущего». Поставил стране смертельный диагноз, подобный тому, который получил идущий от успеха к успеху Кандауров в финальной части романа.

Трифонова не услышали. Привычно усмотрели в нем «бытописателя». «Трифонов – это про быт», – таково было общее место. Наверное, и самому писателю так было удобнее.

Трифонов старается не касаться больших идей и не делать обобщений. В начале «Старика» на даче спорят об Иване Грозном, и читатель понимает, что на самом деле речь идет о Сталине, но Трифонов не углубляется в историософию.

Вместе с тем его не очень интересует быт как таковой: что люди ели и пили, из какой посуды, какую одежду носили. Все это идет у него фоном. Ему интересен человек на фоне быта и в тени больших идей. Он стремится понять, что человек чувствует, что он думает, где он врет себе, где говорит правду. Понять, в какой момент судьба человека начинает идти не в ту сторону, какой ценой приходится платить за предательство себя и других.

Сам для себя он такой же предмет исследования. Этому посвящен оконченный незадолго до смерти роман «Время и место». Снова, как и в «Доме на набережной», Трифонов вспоминает свою жизнь, но на этот раз именно как жизнь писателя, в сознании которого реальные истории переплетаются с сюжетами его прозы, так что трудно отделить одно от другого.

В сущности, речь идет о творческой силе памяти, о способности воскрешать и преображать время. «Ведь вспоминать и жить, – говорит Трифонов, – это цельно, слитно, не уничтожаемо одно без другого и составляет вместе некий глагол, которому названия нет».

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.