Подвиг верности: чем дорога нам память об Ольге Берггольц

«Никто не забыт и ничто не забыто». Эта строчка, одна из самых известных в советской военной поэзии, была написана Ольгой Берггольц. Благодаря одной этой строчке мы никогда не забудем ее имя. Оно навсегда срослось с ленинградской блокадой, чьим голосом стала поэтесса.

Речь не только о поэтическом голосе, но и о голосе в буквальном смысле: день за днем выступая по радио, Ольга Берггольц напоминала стране и миру, что Ленинград дышит, Ленинград жив. Можно сказать, что именно Берггольц окончательно утвердила слово Ленинград в качестве полноправного имени своего великого города.

Ольга Берггольц, родившаяся в 1910 году в Петербурге в семье военного хирурга с прибалтийскими корнями, принадлежала к первому поколению чисто советских поэтов, без всякой старорежимной подкладки. Когда случилась большевистская революция, ей было всего семь лет.

Впрочем, из дореволюционного времени она смогла запомнить и лампу с абажуром в столовой, и прислугу Авдотью, которая по совместительству стала для нее няней. Ляля (так ее называли в семье) вообще была вундеркиндом, так что и при царе-батюшке кое-что успела: и начать сочинять стихи, и обрести детскую веру в Бога.

Очень многое для нее значил опыт жизни в Угличе, куда ее с сестрой отвезли на время гражданской войны. К этому опыту она потом возвращалась всю жизнь.

И все-таки ее личность целиком принадлежала советской эпохе и красной идее. Точкой сборки стал январь 1924 года. «Смерть Ильича, – писала Берггольц, – была для нашего поколения тем рубежом, с которого мы из детства шагнули прямо в юность, почти миновав ту тревожную, неопределенную пору, которую называют отрочеством».

И юность эта обещала многое. Ольга была настоящей красавицей и даже с не очень сильными стихами могла стать звездой советского литературного бомонда. Романы, увлечения, страсти – вот чем она могла запомниться современникам. Да она и сама хотела жить полной жизнью. Для нее желание личного счастья сливалось в то время в единое целое с пафосом социалистического строительства.

Могла бы «всю жизнь просвистать скворцом», но не вышло у нее такой судьбы. Брак с талантливейшим Борисом Корниловым – тем самым, который написал «Нас утро встречает прохладой», – быстро распался. Две рожденные ею девочки умерли – одна в годик, другая в восемь лет. И подобно тому, как смерть Ленина обозначила начало ее юности, ворота в зрелость распахнул для нее 1937 год.

И Корнилов, и глава Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) Леопольд Авербах, с которым Ольга одно время флиртовала, вдруг оказались врагами народа. И для нее начался ад. Два ареста, два исключения из Союза писателей, еще два мертвых ребенка. 

Ее не расстреляли, не отправили в лагерь на долгий срок. Возможно, Бог, веру в Которого она так до конца и не потеряла, имел на нее другие планы.

В июле 1939-го она, больная, измученная и отчаявшаяся, выходит из тюрьмы и на следующий год... вступает в ряды ВКП(б). 

Сразу после начала войны Берггольц пишет, обращаясь к Родине:

Я и в этот день не позабыла

горьких лет гонения и зла,

но в слепящей вспышке поняла:

это не со мной – с Тобою было,

это Ты мужалась и ждала.

Это, пожалуй, более радикальное высказывание, чем ахматовское «Я тогда была с моим народом». Не забывая о своем несчастье, Берггольц воспринимает его как несчастье своей страны – сочувствует ей, а не обвиняет. 

«Не предавшая и не простившая» – так можно сказать о ней словами Галича. Поэтому ее блокадный подвиг заслуживает двойного уважения. Это не только подвиг выживания женщины, разделившей вместе со всеми «сто двадцать пять блокадных грамм», но и подвиг самоотречения, подвиг верности стране, которая отняла у нее все, сделала личное счастье невозможным. 

Трагедия Ольги Берггольц еще и в том, что она стремилась к правде, видела правду, но не могла ее высказать. «Мы верны зову Партии: помнить, знать и писать о нашей жизни, о нашем советском человеке, о его душе – всю правду и только правду», – так она пишет в «Дневных звездах», задуманных ею как главная книга.

«Главная книга – рисуется мне книгой, которая насыщена предельной правдой нашего общего бытия, прошедшего через мое сердце».

Это очень хорошая книга, но в ней нет и не могло быть всей правды – и о допросах, и о потерянных детях, и о неготовности страны к войне, и о всеобщей лжи, и о собственном послевоенном пьянстве. Об этом есть в дневниках, они изданы, однако главной правдивой книги так и не получилось. 

Но получилась судьба, – может быть, одна из главных человеческих судеб русского ХХ века. И эта судьба не должна быть забыта.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.