Всё сачком: почему нам трудно считать Набокова своим

В честь юбилея одного из трёх главных Владимиров Владимировичей русской истории не гремят фанфары. У нас в последнее время и более круглые писательские юбилеи проходят незамеченными: 150 лет Кузмину, Пришвину, Брюсову. Вы слышали о торжествах?

Только недавно поворчали мы о незамеченном столетии со дня рождения советского классика Юрия Бондарева. До такого уровня упал престиж литературы в бывшей «самой читающей».

Но дело не только в этом. В случае Набокова мы до сих пор не можем решить, он вообще наш или не наш.

Лет 35 тому назад кто-то из писателей (уж не Бондарев ли?) посетовал, что в российской словесности воцарилась сплошная набоковщина, то есть литература взяла и повалилась набок. Положим, Набоков в этом нисколько не виноват, но сегодняшняя эпоха вновь меняет угол зрения, под которым мы на него смотрим.

Писатель-эмигрант – давно уже не клеймо, хотя и не знак качества, но Набоков ведь и в эмиграции стоял особняком. Он не из тех, кто, успешно устроившись на новом месте, выкинул Россию из головы, но и не из тех, для кого она до конца жизни осталась средоточием всех помыслов.

«Когда мы в Россию вернёмся?» – вопрошал Георгий Адамович. Набоков знал: никогда, да ему и незачем. Покинутая родина представлялась ему главным образом как проекция судьбы обожаемого им Николая Гумилёва: «Россия, звёзды, ночь расстрела и весь в черёмухе овраг».

То, что ему единственному из эмигрантов удалось серьёзно вписаться в англоязычную литературу, было предопределено его воспитанием. Отец Набокова Владимир Дмитриевич, аристократ и один из руководителей либеральной кадетской партии, был фанатичным англоманом – до такой степени, что даже мыло и зубную пасту выписывал из Туманного Альбиона. Разумеется, своих детей он воспитывал в английском духе.

Поэтому будущий писатель стал читать по-английски раньше, чем по-русски. И хорошо усвоил три самых характерных для англичанина вида спорта. В молодости он профессионально играл в футбол, а преподаванием бокса и тенниса одно время зарабатывал на жизнь.

Но это ещё не всё. Типичному англичанину, помимо спорта, полагается какое-то странное увлечение. Какое было увлечение у Набокова, все знают: энтомология. Как писал поэт Алексей Цветков, «он бабочек мучить герой». Хотя и бабочками занимался со знанием дела, так что один из видов этих чешуекрылых существ был назван его именем.

Даже удивительно, что Дмитрий Галковский, наш главный специалист по козням гадящей англичанки, не называет Набокова английским шпионом. Местами поругивает, как без этого, но к ведомству Джеймса Бонда не причисляет. А может быть, писатель просто хорошо шифровался. Опять же, бабочки – идеальное прикрытие.

И всё же Набоков так и не стал ни англичанином, ни американцем, ни швейцарцем. Он не только охотно и пристрастно высказывался о русской классике, но пристально следил за тем, что происходило в советской литературе. Конечно, ему почти ничего не нравилось, но подчас у него возникали причудливые симпатии, например к Булату Окуджаве.

Что же такое набоковщина? Обычно под ней понимают изощрённость текста, его богатую культурную начинку. Короче, Набоков умничает, а умников у нас не любят.

Русский интеллектуал, как Андрей Белый или Даниил Андреев, должен быть непременно одержим идеями, а Набоков никакими идеями не одержим, он трезв и аналитичен. Кембриджский сноб. Поэтому Достоевский как изобретатель романа идей был для него главным литературным противником.

Но главная слабость набоковщины, как мне кажется, проистекает из того, что автор не мог обратиться к тому читателю-современнику, который остался жить и строить будущее на своей земле. Оттого все красоты стиля повисали в воздухе, а авторское «я» застревало в какой-то щели между мирами.

«Изобретательность Набокова, кажется, неистощима, его техническая виртуозность почти неправдоподобна. Однако эта изобретательность и виртуозность оборачиваются скукой и воздвигают почти непреодолимый барьер между автором и читателем», – писал один из критиков о романе «Бледное пламя», в котором поверх всего этого умничанья звучит пронзительная тоска по утраченной Родине.

И тем не менее в то самое время, когда русская словесность завалилась набок, Набоков у нас приобрёл огромный авторитет. Нет, не из-за романа «Лолита», который в итоге оказался никакой не порнографией, к разочарованию любителей клубнички. Просто в годы, когда всем вдруг захотелось войти в глобальный мир, Набоков стал примером человека, которому это удалось в своей области.

Сегодня перед русским литератором стоит совсем другая задача – не стать любезным западному издателю или грантодателю, а вернуть доверие и интерес своего соотечественника. Может ли в этом помочь Набоков, вечный странник, последним пристанищем которого стала гостиница? Своими текстами может, а своей судьбой – нет. Как бы ни был совершенен твой стиль, без Родины ты всего лишь чудак с сачком.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.