Жизнь и две смерти Максима: как Покровский* танцует на костях

«Я мог бы стать лауреатом, – говорит пианист в фильме «Вокзал для двоих», когда его отправляют торговать дынями, – если б меня хоть раз послали».

«Я мог бы погибнуть в Израиле дважды, – пишет в соцсети певец Максим Покровский из своего домика во Флориде. – Погибнуть при обстреле, защищая то, что мне дорого, если бы взял билет».

Дважды расстреляли, как дедушку-героя в анекдоте.

Если б умер Максим, то и бог с ним, как гласит поговорка.

Но в Тель-Авиве, куда Покровский собирался, как Тасик из фильма «Родня», его не подстерегла ракета. И в Газе не настиг ответ.

Он уже хотел вылетать туда и грузить апельсины бочками, но тихо кассирша сказала ему в ответ: «Билетов нет». У всех есть – у Максима нет. Чудо.

Но и живым Максима считать нельзя.

Мог бы он погибнуть в Донецке, как Захарченко и Моторола? Быть взорванным в Киеве, как Бузина? Или в Подмосковье, как Дарья Дугина? В Петербурге, как Владлен? Нет, не мог.

Смог бы он рискнуть собой или хотя бы комфортом флоридского берега за то, что дорого сердцам миллионов соотечественников? Как Андрей «Рюша» из «Аквариума» или Юлия Чичерина, скрипач Пётр Лундстрем, выступать перед бойцами на передовой? Как Валерий Гергиев и оркестр Мариинского театра в полном составе, играть на древних развалинах Пальмиры для русских воинов, борющихся с мировым терроризмом? Нет, не смог.

А вот изображать труп, как Бабченко, валяясь в свиной крови по приказу СБУ, мог бы.

Собственно, к этому он и стремится. Позировать в чужой или, на худой конец, который у него тоже свело, бутафорской крови – это пожалуйста. Окружить себя ряженными в крепостных хлопцами и дворовыми дивчинами – на здоровье. Гладить по головке переодетого в сорочинского шута мальчика – с удовольствием. И кричать: «Ещё! Ещё!».

От позёрства сводит не только конечности, но и зубы. Покровский мечтает о персональных похоронах с салютом, которыми он бы руководил самолично и дистанционно.

Геройская гибель сорвалась – умерли другие в южном городе Ашкелон. Расстрелянный израильскими ракетами полицейский участок в Сдероте, который захватили террористы ХАМАС и держали там заложников, превратился в бетонную пыль, которую вместе с останками террористов и заложников вывезли на свалку бульдозером. Там не было Покровского, ему не хватило билета.

Заукраинец, устраивающий пляски на гробах в съёмочном павильоне, прикрывает срам фиговым листом елейного сочувствия, когда объективы направлены на западные земли Большой России. Когда же внимание и равнение на восток – он снимает вышиванку. Под ней он натуральный, в собственном соку.

«Дудочка и кувшинчик» – сказка, исполняемая Покровским в нужных местах и в нужное время, – называется в его случае «Крестик и трусы». Периодически сменяемые со скоростью 24 переодевания в секунду.

И всё-таки он умер – для страны, в которой родился мальчиком. В которой стал артистом.

Не оставив памяти светлой или хотя бы доброго слова о себе. Сколотив домовину из осиновых досок, поплыл по течению, как железяка из села Кукуева. Умер тихо, хоть и перед смертью изрядно потел, дрыгая ногой.

Сколько их, бывших живых, собирается на вильнюсские кладбища, где запустение и тлен?

Они разговаривают на забытых языках о «прекрасной России будущего» как о царстве мёртвых. Так они представляют её себе. Россию без русских и бурят, чеченцев и якутов. Бескрайняя степь, по которой несётся лихой баскак, собирая оброк для британских хозяев.

И на бледном коне этом – они, всадники обскакалиса. Обошедшие всех в крысиных бегах за вознаграждением от хозяина – какого-нибудь беглого вороватого магната.

Они пересчитывают в заскорузлых пальчиках свои сребреники, зыркают, высматривают, у кого сколько. Скользят косыми от вранья взглядами в сторону России, где жизнь, любовь, яростная схватка со злом. Где живут и гибнут за большие дела.

Где на миру красна не только смерть, но и песня. Россия, где Покровских и иже с ним больше нет. Где они умерли дважды.

Здесь у них тоже была жизнь, которой они пренебрегли, с которой расстались. Перешли черту, отделяющую жизнь от небытия. С заботливо уложенными пожитками.

Они съезжаются на похоронных дрожках и свадебных катафалках из тёмных углов, где копошились, подбирая траурные саваны. Поделиться новостями, показать сувениры – парижских клопов и нью-йоркские нечистоты. Восхваляя это как единственную ценность.

Под грай взъерошенного воронья – бывших экономистов, предсказывающих смерть России по Таро, усопших политологов с заглохшего радио, окоченевших политиков величиной с кыштымского карлика Алёшеньку.

Всматриваются подслеповато в подкрашенные гробовщиками лица-маски: «Смерть вам к лицу, голубушка» – «Да и вы превосходно разложились».

Загробная жизнь этих существ – вдохновение только для поклонников Лавкрафта. Хэллоуин набальзамированных мумий. Высохшая Примадонна вызвала убер-паромщика в тартар забвения под унылый клезмер Макаревича*, просроченные хохмочки Слепакова*, кривляние Галкина*.

Такую жизнь невозможно вынести, пройдя до середины. А им придётся доживать её сполна на том свете, где им всё дорого. То есть не по карману.

Вот и убаюкивают себя, лелея фотоснимки. Плесневелый флаг их заупокойного конгресса похож на трусы, которые они выбрали не надевать, а вместо этого снять крестик.

* Признаны иноагентами в РФ.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.