Сила истоков: почему гений Чайковского мог родиться только в России

Развожу руками: невозможно в рамках одного текста описать такую величину, как Чайковский. Или хотя бы просто достойно отметить многогранность его творчества и то значение, которое оно имеет для мировой культуры.

Но даже короткое восхищение, больше похожее на междометие восторженного слушателя, нуждается в том, чтобы взять разбег. Поэтому пару деталей, чтобы возникла общая картина, упомянуть придется.

Исследователи мировой музыки относят Петра Ильича Чайковского к «позднему русскому романтизму».

«Русский» в данном случае понятие не географическое, а ценностное. Первым русским романтиком в музыке выступил великий Михаил Глинка. Многие официально признают (а остальные вынужденно соглашаются), что русская симфоническая музыка второй половины XIX века – лучшее, что могло случиться в мировой классике. Чайковский формально не входил в «Могучую кучку», но признавался всеми участниками объединения, сделавшего это «лучшее» сбывшимся: Бородиным, Римским-Корсаковым, Балакиревым, Мусоргским, Кюи.

«Поздний» – характеристика не времени, а качества. Обозначающая высшую степень развития течения в искусстве – совершенство. И переход от текущего к новому. В данном случае – к модернизму.

Внимательный слушатель замечает в музыке Чайковского – новаторской и неповторимой – признаки восхода модернизма. А его ученики (как вся русская литература условно вышла из гоголевской шинели, так и вся последующая за Чайковским музыка вышла из его концертов, балетов, опер) – Скрябин и Стравинский – стали родоначальниками музыки нового века.

Романтизм и в литературе, и в музыке возник под влиянием Великой французской революции на рубеже XVIII–XIX веков с ее беспокойным культом освобождения от всякого общественного служения, кроме вечной борьбы за разрушение устоев.

В искусстве такая доктрина привела не только к созданию и закреплению новых жанровых произведений, не признаваемых до того самостоятельными (романса, миниатюр, симфонических картин, баллад и далее), но и к появлению такого феномена, как свободный художник, не связанный службой придворной или церковной. Именно свободный художник и стал с той поры главным творцом и кумиром.

А теперь к главному, что я отметил для себя. Чайковский – это Пушкин в музыке. Первый среди великих. И не только потому, что Петр Ильич создал три из десяти своих опер на пушкинские сюжеты: «Мазепа», «Пиковая дама», «Евгений Онегин». Не только потому, что написал три самых известных в мире балета. Не только потому, что его музыка стала поэмой о России на века.

Чайковский, как и Пушкин, создал, возродил канон русской музыки – вернул нам русский напев, русский музыкальный язык. Так же, как Пушкин был автором канона в языке.

Чайковский полностью изменил русскую духовную музыку, обратив ее к истокам, к тысячелетней песенной традиции. И было это так. В XIX веке в православном церковном богослужении царила европейская хоровая традиция. Главным автором церковных песнопений был композитор Бортнянский, получивший образование в Италии и использовавший европейский лад, гармонии итальянской хоровой музыки.

Чайковский, с детства любивший русскую песню, заслушивавшийся ею еще в раннем возрасте с балкона большого господского дома своего отца, называл музыку Бортнянского слащавой, не подходящей православной эстетике и самому духу нашей веры, золотым куполам, убранству наших храмов, стройности церковной службы, молитвам и чаяниям русского человека, обращающегося к Богу.

Петр Ильич, как истинно свободный художник, не получив положенного одобрения со стороны надлежащих ведомств, создал несколько музыкальных произведений, которые – разумеется, после непростой судьбы и запретов – стали музыкальной основой богослужения.

Созданный Чайковским полный цикл произведений, вошедших в «Литургию Иоанна Златоуста», «Всенощное бдение», задостойник Пасхи «Ангел вопияше» и многое другое заняли место итальянских и немецких распевов Бортнянского и Веделя, считавшихся каноническими и безальтернативными.

Включив в духовную музыку знаменный распев и другие традиции исконной музыкальной народной культуры, Чайковский гармонизировал внешний церковный ритуал и саму душу верующего. А светскому слушателю представил совершенно особенное звучание, теперь неразрывно связанное с верой и духом России.

Свою роль в этом поистине мессианском деянии сам Чайковский оценивал скромно: «Я только хотел быть переходной ступенью от пошлого итальянского стиля, введенного Бортнянским, к тому стилю, который введет будущий мессия». Но обмануться невозможно – он и был тем самым мессией, о котором писал.

Не оставался равнодушным Петр Ильич и к великим событиям истории Отечества. Созданная им к освящению храма Христа Спасителя и звучавшая на коронации Александра III увертюра «1812» – произведение, одновременно парадно-светское и торжественно-духовное, – почитается в мире как самое эффектно звучащее из-за богатства и наполненности музыки. В финале говорят и музы, и пушки, что, как мы знаем, невозможно. Но невозможное возможно, когда вступает гений.

Мы испытываем гордость и восторг – настоящее счастье – оттого, что Чайковский – наш. И ничьим другим он быть не мог.

Чайковский, давший дорогу величайшему потоку истинно русской музыки, не умещающийся в жанрах и течениях, страдающий и ранимый, тонкий и восторженно влюбленный в Россию, неистовый в творчестве и скромный в жизни, сложившейся для него трудно и даже трагично, – с нами. Он здесь, он вечен.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.