Наш, и всё: как Александр Пушкин открыл для русского человека будущее

Действительно ли Пушкин – наше всё? Не сболтнул ли модный критик Аполлон Григорьев для красного словца, с намерением самому остаться в истории эффектной фразой? И если не «всё», то что же для нас Пушкин?

Пушкин – это русский характер и русская идея: «И один в поле воин». Он в одиночку создал русскую культуру Нового времени.

«Ему одному пришлось исполнить две работы, в других странах разделённые целым столетием и более, а именно: установить язык и создать литературу», – писал Тургенев, нисколько не сомневаясь, что «один в поле воин» – это про Пушкина, русского во всём.

Пушкин – «русский человек в своём развитии, в нём русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла», писал о нём Гоголь.

И сколько бы попыток ни делали вертлявые недруги наши и Пушкина, вставляя свои пятаки в неразрывную связь нашу с Пушкиным, он останется русским.

Прекрасные велеречивые Ломоносов, Державин, предшественники Пушкина как явления поэтического, современники его, замечательно одарённые Вяземский и Жуковский, не смогли переступить черту, отличающую новое от традиционного, прошлого. А он сумел. Один.

Сделав шаг в неизведанное будущее, Пушкин открыл его для нас.

Первые шаги Пушкина-дитя совпали с началом XIX века. Вот он и протоптал в него тропу, по которой устремилась целая плеяда русских поэтов и писателей, которую так и назвали – «пушкинской».

Фёдор Тютчев, Афанасий Фет и, конечно, Михаил Лермонтов освоили его язык, его чёткость и образность, не прибегающую к Аквилонам и Мельпоменам, царствовавшим в русском слове до появления пушкинского «летоисчисления».

Своеобразным тренажёром стал тот самый «Памятник» нерукотворный – упражнение с переводом Горация на языки русской поэзии от Ломоносова и Державина до окончательной передачи лиры Пушкину во всём её совершенстве.

Но фраза про «наше всё» появилась вовсе не из соглашательства. Она не была простым признанием общего поклонения. Отнюдь. Это был вызов.

После гибели поэта в обществе и в литературных кругах появилась мыслишка, что историческая роль поэта исчерпана. Он стал классиком. Его творческая манера самобытна и неповторима. При этом он якобы отдельный феномен культуры, не более. «Первое затмение пушкинского солнца» – так назвал этот период Владислав Ходасевич позднее.

И вот тут-то и выбежал на авансцену Аполлон Григорьев со своим манифестом. Два десятилетия, когда Пушкин был «одним из» завершились его безоговорочным вознесением в абсолют.

С тех пор Пушкин всюду. Он сам стал музой. Целым сонмом муз в одном лице. Аполлоном, впрягшим в свою колесницу поэзию, прозу, музыку Чайковского, кинематограф, живопись, колыбельную песню и любовное письмо.

Он стал универсальным языком русского общества. Пронизывая его даже в сословном варианте во всех направлениях: вдоль, поперёк и сверху вниз. Единым кодом понимания друг друга.

Деревенский мальчишка, студент, гранд-дама, министр – все мы говорим цитатами из него. Нам всем знакомы его сказки, стихи, проза.

Он стал неисчерпаемой темой для научных исследований, объяснений в любви, анекдотов. И нисколько не умалился, не истёрся, не потускнел за два с лишним века.

И если Гораций намеревался сохранить себя, «пока стоит Рим», подразумевая Вечному городу хоть и долгий, но отмеренный век, то Пушкин вечен, как Россия.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.