Парадоксальный эмигрант: почему мы до сих пор спорим об Иване Шмелеве

В среде инакомыслящей советской интеллигенции было принято думать, что первая волна русской эмиграции унесла с собой большинство талантливых и мыслящих людей России. Однако, когда в конце восьмидесятых годов прошлого века в СССР хлынул поток эмигрантской литературы, лишь несколько имен из этого бурного и многообразного потока могли претендовать на то, чтобы изменить сложившийся литературный канон, потеснив признанных советских классиков.

Среди этих имен был и Иван Шмелев, чье «Лето Господне» стало в те годы наиболее яркой иллюстрацией к тезису о «России, которую мы потеряли».

Впрочем, нельзя сказать, что Шмелев был совсем запрещен в Стране Советов. Публиковался он и в конце 1920-х, уже после отъезда из России, и во время хрущевской оттепели. Так, отдельные главы того же «Лета Господня» появились в «Новом мире» в 1964 году.

Ивана Шмелева принято считать образцом антисоветского, «белого» писателя. Однако его судьба могла сложиться совершенно иначе. В начале своего творческого пути Шмелев был близок к Максиму Горькому, о его ранней прозе благожелательно отзывалась большевистская «Правда».

Февральскую революцию он встретил с восторгом, а вот октябрьского переворота, что называется, «не принял». Трудно было сыну московского купца сжиться с большевиками, хотя Валерию Брюсову, с таким же происхождением, это вполне удалось.

От новой власти Шмелев уехал подальше, в Крым, но с белой армией никакие отношения его не связывали (хотя и служба у белых не была препятствием для советской литературной карьеры, вспомним хотя бы Леонида Леонова и Валентина Катаева). Он купил домик в Алуште и после поражения Врангеля не стал ломиться на пароход в Константинополь подобно героям булгаковского «Бега».

От революции Шмелева окончательно отвратила лишь гибель любимого сына Сергея, расстрелянного в Крыму большевиками. Но и тогда решение эмигрировать возникло не сразу. Перспектива жизни без Родины его пугала, и эти опасения были небезосновательными.

Как и большинство русских писателей, великим идеям Шмелев предпочитал маленького человека. В своей дореволюционной повести «Человек из ресторана» он не только описывает официанта, но и вживается в образ этого маленького человека, смотрит на мир его глазами.

А в трагической книге «Солнце мертвых» – о голоде и красном терроре в Крыму – место маленького человека занимает уже сам автор. Интонация «Солнца мертвых» обманывает ожидания: мы слышим не столько гневные проклятия, сколько обреченную обиду обывателя, сожаление о поломанном укладе жизни, о загубленных деревьях, животных, вещах и человеческих жизнях. И неприятие отвлеченных идей, ради которых рушится устоявшаяся мирная жизнь. И понимание того, что на этой трагедии кто-то прямо сейчас богатеет.

Но вот парадокс: та же интонация звучит у Шмелева и в эмиграции, в письмах его другу, философу Ивану Ильину. Жилось ему трудно, денег не было, здоровье оставляло его, жена Ольга умерла в 1936 году. Однако творчество его двигалось к своему расцвету.

Если «Солнце мертвых» – это дантовский ад Шмелева, то «Лето Господне» – его рай. В этом раю, впрочем, тоже умирают, но ведь не просто так, а переходя в жизнь вечную. И живут со смыслом, в чудесном кругу годового цикла, среди любовно выстроенного замоскворецкого быта.

Однако нельзя не обратить внимания и на другой парадокс: в то самое время, когда Шмелев дописывает свой московский сказ, он пишет вот такое письмо: «Я так озарен событием 22.VI, великим подвигом Рыцаря, поднявшего меч на Дьявола... Господи, как бьется сердце мое радостью несказанной». Надо признать: если кто заслуживает титула «литературного власовца», так это именно Иван Шмелев.

Время меняет контекст нашего восприятия. Если тридцать лет назад Шмелев был важен прежде всего как певец дореволюционного быта, то сегодня в центре внимания его коллаборационизм, который сделал его изгоем даже в эмигрантской среде, где советскую власть любить было не принято. Пока Бунин болел за наших, а Рахманинов давал концерты в пользу Красной армии, Шмелев выступал перед русскими, угнанными на работу в Германию, называя их «героями, помогающими освободителям».

Споры вокруг Шмелева актуальны, потому что сегодня перед нами стоит похожий вопрос: как относиться к деятелям культуры, которые в последние несколько лет поддержали противника? Может быть, то, что Шмелева продолжают печатать, читать и изучать – потенциальная индульгенция и для этих людей?

Думаю, что современные иноагенты и аналогичные господа все же не понесли таких жизненных потерь, как Шмелев, который в какой-то момент даже испугался, что утратил веру в Бога.

А говорить с ними о прощении имеет смысл только тогда, когда кто-нибудь из них напишет хотя бы страницу, не уступающую любому месту из «Лета Господня» или «Богомолья». За талант тоже не всё прощают, но талант – это, по крайней мере, весомый аргумент в пользу милосердия.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.