Все на одного: почему о Дмитрии Донском по-настоящему вспомнили лишь во время ВОВ

Советские историки до начала Великой Отечественной войны не особенно интересовались персоной Дмитрия Иоанновича Донского. Князь жил в феодальную эпоху, в классовой борьбе участвовал не очень активно, а разборки с Ордой были советской историографии неинтересны.

Если со святым Александром Невским хотя бы боролись по антирелигиозной линии, то Дмитрию Иоанновичу в советской версии истории было уготовано полное забвение.

К примеру, Михаил Покровский в первых советских учебниках истории о Куликовской битве вообще не упоминает.

Не особенно жаловали князя и дореволюционные историки.

Во-первых, потомки Мамая – крымского темника, разбитого Донским на Куликовом поле, – позже стали основателями российских дворянских фамилий (например, от Мамая вел свое происхождение и род Глинских, а между прочим, Елена Глинская была мамой царя Иоанна Васильевича Грозного).

Да и вообще с петровских времен в общественном сознании для формирования образа врага приоритетным стало «западное» направление. Историю же допетровской России стали считать временем темного варварства и дикости, в которой по определению не могло быть ничего примечательного.

Впервые о герое средневековой эпической поэмы «Задонщина» вспомнили в середине позапрошлого века, когда в воздухе запахло уже скорой Крымской войной – де-факто первым мировым конфликтом, когда на Россию под руководством англосаксов, одержимых манией «сдерживания» русских, попер европейский альянс государств.

Тогда образ князя Дмитрия Иоанновича было решено поместить в строящемся храме Христа Спасителя, задуманном как памятник героям войны 1812 года.

В том же году по инициативе обер-прокурора Святейшего синода Степана Дмитриевича Нечаева был установлен и памятник-колонна якобы на том самом Куликовом поле, которое по счастливой случайности обнаружилось в его имении в Тульской губернии. Впрочем, можно только простить Степана Дмитриевича за его бесхитростную попытку связать события русской истории с современностью.

Но по-настоящему Дмитрия Донского вспомнили только с началом Великой Отечественной войны. После речи Сталина 7 ноября 1941 года, в которой он – впервые после долгих лет шельмования русской истории – упомянул не красных комиссаров в пыльных шлемах, а имена великих русских полководцев прошлого: Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова.

Каждое имя было подобрано со смыслом. Невский – победитель немецких псов-рыцарей. Минин и Пожарский изгнали из Москвы поляков, Кутузов сжег Москву, но уничтожил Великую армию Наполеона.

И неслучайно, что уже в 1942 году были учреждены ордена Суворова, Кутузова и Александра Невского.

Но вот Дмитрий Донской был упомянут особняком.

Потому что ему – единственному из всех – пришлось воевать против всего мира сразу. На Москву не просто шел Мамай. С запада надвигалось Великое княжество литовское, некогда простиравшееся от Балтики до Причерноморских степей. В Константинополе князя отлучили от Церкви – за слишком самостоятельную церковную политику, нежелание отдать свой суверенитет. И такое решение было принято в расчете на то, что от Дмитрия Иоанновича отойдут все русские князья.

Но Донской все равно выстоял. Вернее, выстоял не он сам, но союз русских князей, которые пошли не столько за Донским, сколько за идеей создания единого Русского государства как родного дома для всех. И вовсе не потому, что князь Донской был самым умным или самым искусным политиком. Или самым страстным оратором. Нет, личность самого князя почти не имела никакого значения – и недаром в «Сказании о Мамаевом побоище» говорится, что князь пошел на битву как простой ратник.

Нет, просто все остальные варианты означали смерть – и России, и русского народа. Только это осознание простого выбора помогло русским князьям раз за разом выдерживать удары и Мамая, и Тохтамыша, и завоевателей с Запада.

Именно поэтому Донской и стал символом победы в войне 1812 года – потому что русские люди дрались вовсе не за государя-императора или своих дворян (которые, по большому счету, ничем не отличались от французов), но за существование России.

По этой же причине Донской, на броне которого Сталин увидел отражение себя самого, должен был вести людей и во время Великой Отечественной войны. Не потому, что гений всех времен и народов, как пели придворные прихлебатели. Просто все другие варианты означали смерть.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.