Барыш и хулиган: за что Хаматова обиделась на Маяковского

Иноагенты поистаскались в заграницах, затосковали, оказавшись в бессмысленных одиночествах. И стали навязчиво искать общества друг друга. Надеясь хоть так напомнить себе о том, что они потеряли, переоценив себя и разбросав действительно ценное и важное – признательность поклонников, которой не сумели дорожить.

Но получать барыш с публики – привитый навык и зависимость, от которых не так легко избавиться даже на дне полупустого стакана. В одиночку такое дело не осилить – моноспектакль окончен, свет погас, гул восхищённый затих давно. И выйти на подмостки, просто прислонясь к косяку, уже не получится. Нужны подпорки.

Татьяна Лазарева* дошла до того, что выпить ей стало не с кем. Развлекала себя тряпичными куклами – хоть какая-то компания. И вот набрела на идею восстановить частично свою былую популярность методом трения о другой предмет, так же выбросившийся на пустынный в культурном смысле берег, – бывшую актрису Хаматову, прозябающую в невостребованности после того, как дала вытереть о себя ноги самым мерзким способом – ползая за пригоршню долларов перед толпами озверевших ненавистников всего, чем её учили дорожить.

Оплывшая изрядно клоунесса сделала интервью, где обе бывших оплакивают себя.

Разумеется, полагалось говорить о себе любимой. Но сразу же выяснилось, что сказать, в общем, нечего. Всё, чего удалось достичь бывшей глухой и вечной Зулейхе, осталось в прошлом, не имеет будущего и не может прокормить её в настоящем.

Былые обиды и скорби так и не сумевшей повзрослеть к юбилею Хаматовой расчёсывались перед предполагаемым либерал-зрителем нечёсаной Лазаревой, вызывая плаксивость, и сопровождались театральными жестами, такими же наигранными, как и искренность бывшей заслуженной артистки и бывшей лауреатки премий.

Всё ужасно. Было, есть и будет. С юных лет оленёнок, ещё безрогий тогда, испытывал на себе ужасы школы. Её не любили одноклассники и учителя. Вот так вот, ни с того ни с сего не любили чудесное создание. И она не хотела жить. Жить с ними рядом. Жить с ними одной жизнью. Жить как они – не оценившие её сразу и навсегда.

Что говорить, подростки жестоки. И юная Хаматова не была исключением. Не берегут они ни родителей, ни даже себя. Такой возраст. И кого же винит Хаматова в своей (в подростковой, из которой она так и не вышла) эгоистичной жестокости? Школу, учителя и Маяковского.

Выбор верный. Из двух унылых потёртых дам в засаленной колоде шляющихся по миру неуживчивых иноагентов пасьянса не сложишь. Нужен бубновый валет. Маяковский – величина. Его трудно оспорить. Трудно не заметить в пустой болтовне кумушек, переливающих из пустого в порожнее свои обиды. Максимум их страданий на фоне масштабных событий сегодняшнего времени – заусенцы на кутикулах. А тут – целый поэт! Фигура! Эпоха!

Откуда же возникла тень поэта? Хаматова играла когда-то Лилю Брик в фильме своего второго мужа Александра Шейна «ВМаяковский» – вот так, в одно слово. И даже была сопродюсером этой картины. Возможно, оттуда? Но нет.

Конфликт засел гораздо глубже. Тень преследует оленёнка ещё со школы. Несогласие Хаматовой с учителем, по старинке – «по методичке… перестроиться учительнице было сложно» (ради ученицы 9 «Б» класса Хаматовой) – назвавшей Маяковского «поэтом революции», настигает актриску и сейчас, когда школьные годы чудесные остались в далёком прошлом в далёкой Казани.

Хаматова в соответствии с веяниями перестройки, на годы которой и выпали её старшие классы, пыталась оспорить учительницу-ретроградку. Ведь в «Огоньке» – официальном рупоре отдела пропаганды ЦК, где уже была новая методичка, – писали, что поэт был прислужником режима. Впрочем, может, это аберрация памяти самой Хаматовой и идейку об «обслуживании режима» она подцепила позже – у московских мажоров ГИТИСа, так легко судящих обо всём.

На самом же деле Маяковский – не просто поэт революции. Он и есть революция. И в поэзии, и в быту, и в отношениях.

Восстание – его тема. Призыв – его тон. Поиск – его путь.

С 1910-х поэт примыкал к самым радикальным течениям в искусстве. К группам, которые даже с языком спорили. «Дыр бул шыл», – говорили они.

Красили густо сажей чёрное квадратное солнце, передвигались по сцене жизни тяжело в нелепых картонных костюмах, изображая или изобретая новый мир, предчувствуя, а во многом и содействуя крушению старого. Новый мир и погубил их, и принёс им славу.

Однако по-хаматовски всё сводится к простому обслуживанию. И в этом выражается та красота, которая застряла осколком застарелой обиды в глазах смотрящего оленёнка.

Она ведь и сама служила – знает. И мы знаем, как тепло и внимательно отнеслись к ней зрители, да и просто милосердные люди, поверившие в чистоту её души, чем бы она ни занималась. Чему бы ни служила. Не сомневались в её искренности, когда она говорила от лица страны в предвыборных роликах, наигрывала с трудом народные характеры на сцене Театра наций в спектакле по рассказам народного Шукшина с антинародными ценами на билеты. Когда возглавила фонд «Подари жизнь».

Не знали люди, что всё это делала Хаматова, «обслуживая режим». Но раз уж Маяковский обслуживал, то ей, такой ранимой и тонкой, куда деваться? Только в Латвию, где она заготовила себе и стол, и дом глубоко заранее.

Жалобы – вот единственное, что звучит из уст актрисы-оленёнка искренне. Не удержала, не смогла, не оправдала – вот на что стоило бы жаловаться. Не себя жалеть, а загубленные завышенными требованиями к окружающим добрые дела, которые доверили ей – никчёмной, несуразно тыкающейся в закрытые двери провинциальных озлобленных прибалтийских приблатнённых театриков-бардаков, где штампуется шаблонная продукция, содержащая лишь клевету и брань на её родину.

Россия – щедрая душа. Сколько примеров тому, что даёт она, сердобольная, второй шанс пропащим своим сыновьям на искреннее раскаяние. Прощает блудных и прижимает к сердцу тех, кто промотал сокровище, данное им в пользование.

И тем она сильна – живёт даже в почерневшем, недостойном прощения сердце. Приходится заливать его слезами обид, топить зов Родины, оглушать подслащёнными винами – чтобы не откликаться на него.

И каждым шагом, каждым словом гнать и гнать себя прочь в блуждание по мукам, которые сами себе создали, предав и родных, и себя, и порученное важное дело.

Гуд-бай, Бэмби, гуд-бай. Пусть утешают тебя скалящиеся по-лошадиному собутыльницы.

Вместе вы в одной упряжке, и дружеское ржание уже уступило место заунывному вою. Только Маяковского оставьте в покое. Он не с вами.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.

*Признана Минюстом РФ иностранным агентом.