Ни сыном ни духом: почему Михаил Ширвиндт так не похож на своего отца

Михаил Ширвиндт выступил в подкасте «Смотри в оба» у Ирины Петровской с отповедью своей стране. Дескать, всё у нас плохо было, есть и будет.

Сталина, конечно, не застал, но Хрущёва помнит молодым. И вот, с Хрущёва начиная, всё в стране на его глазах только гнило и портилось, катилось под горку. Вот, типа, и прикатилось. Тёмные времена не заканчиваются, только темнеют. Выводы, мол, делайте сами.

Грустно, когда не в папу пошёл, особенно если отец вальяжен, красив и талантлив, если отца вся страна любит, помнит и помнить будет. А о тебе спросишь – и страна, морщась спросонья, мотая головой и, наконец, сфокусировавшись, ответит: «А-а-а, это тот, что ли, с собачками?» Угу, тот самый. Ни шарфы, ни трубки чаду не помогают. Отцу шло, а тут позёрством попахивает, дешёвыми понтами.

Сам из золотой советской молодёжи. Школа в центре Москвы и приятели соответствующие – дети папиных и маминых друзей. Потом соответствующие же институты. С таким-то тылом и гонором можно было потом развернуться – особенно в девяностые. Ведь для кого девяностые, а для кого мать родна. Девяностые для таких – купель, духовная родина, многие до сих пор по ней плачут.

Советская власть при этом, сами понимаете, была «жуткая». Спасало лишь отсутствие соцсетей – особисты-де были тогда нерасторопны, сейчас бы всех пересажали.

Он, собственно, развернуться и попытался, но весь пар почему-то вышел в свисток. При наличии у него актёрского образования ни с чем, кроме дурацкого «Дог-шоу», он не ассоциируется.

На вопрос, кто это, ответ верный и единственно возможный: сын Ширвиндта. И больше ничего.

Утверждает, что помнит Хрущёва. Ну да – сам родился в 1958-м. Ранняя детская травма. Незаживающая. Помнит он, возможно, сына Хрущёва. Золотые детки.

И вот сидят они в студии, так никем и не посаженные. Типа, все круги ада прошли, огонь, воду и медные лагерные трупы. Теперь вот дух переводят. Так и говорят: нечаянная радость, мол, им досталась. Чудом выжили. Чекистская пуля мимо пролетела, рука палача дрогнула.

Мне б их проблемы. Я бы даже посочувствовал, но не могу. Память хорошая – мешает вжиться в сценический образ. Хрущёва я, конечно, не застал, но при Брежневе жил, и никто меня не пытал и не мучил. Да и страна почему-то не была похожа на концлагерь.

Но это теперь неинтересно. Востребованы ужасы ГУЛАГа и мужество поколения 60–70-х, в этом аду не сломавшегося.

Сидят они в студии скромной, но сооружённой явно не на их личные сбережения, и охают, как жутко было, есть и будет в России. Особенно жутко жить сыну своего папы, неудавшемуся ресторатору, анонсирующему выход очередной книги семейных мемуаров, судя про представлению книжки, о невыносимости жизни в «этой стране».

И ещё. Воспоминания о невероятном каком-то детстве и вообще об уникальной жизни, что выпало им прожить, – общая черта многих детей творческих элит, не сумевших перещеголять своих родителей и известных лишь как сын или дочь такого-то или такой-то.

Первыми вспоминаются «Дворы нашего детства» Алексея Габриловича, сына того самого Габриловича, страсть как хотевшего переплюнуть папу. Но, увы…

Боже, какое живописное по их описаниям выдалось у них детство! Все эти дворы-колодцы с патефонами, лаптой, цыганочкой, кепками и брюками клёш. Все эти рио-риты, подвиги разведчика, футбольные матчи на стадионе «Динамо» или «Трудовые резервы», когда непременно все разом, а кто не попал, тот завидовал. И мальчик еврей, скрипач в тюбетейке и какой-нибудь запойный сосед-лудильщик.

Почему же моё детство лишено было всей этой экзотики, этой романтической дребедени? Почему моё детство – это именно «моё» детство, а не «наше»? Отчего не склонен я (мы?) декорировать его рамочками и кружавчиками? Почему, в конце концов, герань в банке из-под горошка «Глобус» – меньший артефакт, нежели бычок «Беломора» или «уди-уди»?

Чего не расписываем мы нынешние себя вязью, восторгаясь блатными ужимками, а режиссёры не находят в блёклых пластиковых игрушках семидесятых никакой прелести?

Умение себя придумать и подать, а потом самим же во всё это поверить – ценный навык. Моё поколение, похоже, им не владеет. Может, оно и к лучшему.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.