Сухов в остатке: почему фильм «Белое солнце пустыни» гораздо сложнее, чем кажется

«Белому солнцу пустыни» 55 лет. 14 декабря 1969 года ограниченная премьера картины состоялась в Ленинградском доме кино. Дата хоть и полукруглая, но красивая, словно две пятёрки за прилежание.

Директору «Мосфильма» картина тогда категорически не понравилась, он покрылся холодным потом и отказался подписывать акт о приёмке. Однако ленту продавил сам Леонид Брежнев: кто-то из челяди нашептал о ней как о нашем вестерне, а вестерны генсек любил. Затребовал копию для дачного просмотра и пришёл от неё в полнейший восторг.

Самый, пожалуй, странный фильм всесоюзного советского проката, притом лёгкий, всенародно любимый, взявший всю кассу, какую можно себе представить, культовый, рассчитанный по форме на массового зрителя.

Однако спрятанные в картине смыслы трудно было поймать даже самому лютому, самому смышлёному цензору. Кажется, только схватишь, а они как песок сквозь пальцы – и нет их. Инквизицию это, конечно, из себя выводило. И наиболее сомнительные с идейной точки зрения сцены она таки вымарала, но, положа руку на сердце, они ведь там все сомнительные.

Воевать никто из героев не хочет, кроме разве что Саида, бредящего местью неведомому Джавдету, но поставлены они в ситуацию непреодолимой силы. При этом все действующие лица жаждут лишь обретения утерянной гармонии – состояния устойчивого равновесия, из которого вывел их весь этот революционный шурум-бурум.

Таможня, мечтающая об отнятом у неё Отечестве, за которое мучительно обидно настолько, что на безрыбье можно принять что угодно, даже красное знамя и ничего не понимающего Петруху, лишь бы вновь ощутить на губах солоноватый привкус великого дела.

Абдулла не дурак, желающий лишь восстановить справедливость – убить или увести с собой гарем – и навсегда раствориться в мираже пустыни, никому в этой мизансцене более не докучая.

Старик-музейщик, озабоченный лишь сохранностью экспонатов, то есть тот самый охранитель, коему все эти социальные переустройства глубоко до лампочки.

Красный командир Рахимов, единственное желание которого – спихнуть гарем со своих плеч долой и вслед за Абдуллой раствориться в мираже пустыни. У них там свои счёты.

Сам товарищ Сухов, который, несмотря на всё геройство, посреди войны направляется домой, к мирной жизни и лишь по случаю, из мягкосердечия, соглашается вляпаться во всю эту странную авантюру.

При всём том боец за счастье трудового народа всей земли красноармеец Сухов Фёдор Иванович – всего лишь рядовой. Однако командир Рахимов не смеет ему ничего даже приказать, но только лишь понудить к подчинению обманом.

Почему так? На каком таком легальном основании Сухов оставил боевые позиции, если басмачи всё ещё буйствуют и не добит классовый враг? Кто отпустил-то его к Катерине Матвеевне? Бог весть.

И, наконец, гарем, совершенно не желающий никакого раскрепощения, но, как и все вышеперечисленные граждане, чающий лишь обретения утерянного в результате никому не нужного катаклизма состояния устойчивого равновесия.

Понадеялись даже девицы красные, что товарищ Сухов и есть теперь их новый муж. А как рыдали они все без исключения, когда новый муж убил-таки старого. Как плакали, как рвали на себе волосы, страдали. Эту сцену цензура как раз и вымарала.

Что же мы получили в конечном итоге? Как бы русское лубочное, безыдейное, ироническое полотно в стиле постмодерна, но не спагетти-истерн – визуально проще, не так стильно. Зато пропитанное блистательным висельническим остроумием: «Тебя как, сразу прикончить или желаешь помучиться?» – «Лучше, конечно, помучиться (мечтательно)».

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.