Сияние Славы: почему Зайцев был великим модельером
Бывают в публичных профессиях «топы» – это звание временно. А есть первые навсегда. Таким останется покинувший нас 30 апреля Вячеслав Михайлович Зайцев – Слава.
Появившись из ниоткуда, из города невест, Зайцев в начале шестидесятых взял Москву за себя замуж стремительно. Москва покорилась, признала его и отдалась. Со стороны Москвы это был не просто преходящий интерес к новому художнику. Это было всерьёз и надолго.
Даже скептикам, которые поначалу приняли Славу за курьёз, скерцо, очень скоро пришлось напевать его мелодию. Зайцеву невозможно было противостоять.
Его культ, поклонение его яркой фигуре установился в те годы, когда у нас щёлкали по носу выскочек, поощряли умеренность. Когда другие дарования маскировались под посредственность, чтобы выйти в топ. Вячеслав Михайлович не в пример им был отчаянно отважен.
Мода всегда ориентирована на Запад. Любое заметное модное явление направлено в его сторону. Москва, Токио, Шанхай, Сеул, как бы ни были они наполнены идеями и энергией, движутся к Нью-Йорку, Лондону, Милану и Парижу. Но Слава Зайцев видел Москву самостоятельным центром моды. Можно сказать, он был сторонником концепции многополярного мира.
Он взращивал свой Модный Дом, невзирая на отечественную культуру внешней строгости – серого драпа и официально одобренных стрижек. Он создавал для нас яркость, не обращая внимания на тумаки и шишки, которые положено получать новатору. Шишки – тоже награда, признание творческого поиска.
Стать диссидентом у Славы была куча причин. Он мог бы отвернуться от неприветливого советского официоза и провозгласить себя непонятым гением – такое у нас практиковалось. Но Слава был не таков. Он зацеловывал скептиков своим безудержным творчеством-бурлеском. Своими костюмами, не влезающими ни в багаж, ни в золотое сечение, ни в среднюю черепную коробку.
Слава создавал собственный мир – прекрасный, опирающийся единственно на его внутренний камертон. Зайцев был чересчур широким – в размахе, прыжке. Переступал через устоявшийся вкус. Разносил дверные проёмы, если в них не проходила по габаритам его растопыренная художественность.
Он всегда руководствовался лишь собственным взглядом и плевать хотел на стили и направления. Игнорировал потребу дня и мировые тренды. Делал самобытное, непохожее. Оно могло показаться, а иногда и было безвкусным, но всегда – поразительно художественным.
Нельзя сказать, что он был запрещённым, изгнанным, нежеланным. На каждого гонителя его приходилась сотня преданных поклонников. Его творения, нарочито яркие, непослушные брали верх над критикой.
Он пытался высказать и словами свою любовь, но сбивался, запутывался. Слишком торопился объяснить, как восхищается нами, хочет нас одарить. То же было и в его образах, они будто рассказывали нам что-то наперебой.
И вот его нет. А он не успел даже состариться – побыть патриархом, знающим ответы на всё. Так и ушёл 85-летним мальчишкой, лепечущим о прекрасном новом мире, в котором мы обязательно будем жить.
Он там уже был – всё осмотрел, пощупал, всюду заглянул и был уверен, что нам там понравится. И он подталкивал нас неверующих в спину, в сторону этого нового мира. Подгонял. Потратил на это все силы и полвека жизни.
Он верил в нас – если ему открылся космос будущего («космос» в переводе с греческого – «красота»), то и нам обязательно распахнётся его великолепие. Ведь это здесь у нас от космоса перехватывает дыхание, душа наполняется торжеством. А на Западе, где мода навечно обречена пребывать в оковах канона и законов рынка, космос – просто пространство, space.
В день, когда Славы не стало, обязательно родился кто-то, кто первым побывает в новом, ещё более прекрасном космосе красоты. Родился или уже топ-топ – топает малыш, собирающийся войти в те пределы, куда Слава не дошёл.
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.
